Шалопаи
Дети априори безгрешны? Ох, вряд ли! Многое вспоминается из школьных лет, за что до сих пор стыдно. Но из той песни никаких слов не выкинуть…Тайная комната
В кооперативной хрущевке на Домостроителей наша семья поселилась, когда мне было 12 лет. В подвале дома мы обнаружили пустующий сарай и приспособили его для своих нужд. Собрали всем миром ящик с инструментами, притащили со свалки диван и кресла, стол и два коврика, подремонтировали их и зажили. Собирались при свечах, но это оказалось накладно, и кто-то принес плексигласовую указку – она служила свечкой долго. Горящий плекс приятно трещал и пузырился, издавая щекочущий острый запах, а потом становился мягким, и из него можно было что-то лепить – таинства нашей мальчишеской дружбы навеки.
Потом вместо указки приносили ромбики квартирных номеров: ходили по подъездам соседних домов и отвинчивали – чем больше, тем лучше; мало ли что в жизни случится.
Сначала надо позвонить – нет ли кого в той квартире. Если есть, с видом мальчика из хорошей семьи поинтересуешься, сколько времени (варианты: попросить стакан воды или разменять мелочь, чтоб позвонить). А если нету, скручиваешь и мчишься вниз по лестнице, слыша за собой топот взрослого.
И какие же дети не любят тайную комнату! Но однажды убежище нашей подпольной организации подверглось разгрому. Взрослые нашли его по запаху – откуда вонища? Не пожар ли в нашей хрущевке?
Влетело нам всем по первое число, включая девочек, которые стали присоединяться к нашим посиделкам. И с ними эти посиделки получались уютней и загадочней. Девочкам, кстати, влетало намного сильнее: родители всерьез начинали беспокоиться о том, чтоб явно испорченные дворовые мальчишки не повлияли на их моральный женский облик.
Останки плексигласовых номерков были найдены и предъявлены нам в качестве вещественных доказательств преступлений с требованием заработать денег, где хотите, ромбики купить и заменить украденные.
Правда, это намеренье осталось неисполненным: как зарабатывать, пятиклассники понятия не имели.
Номерки – это цветочки. Однажды вечером мы с Димкой взяли картонный ящик, вырезали на нем глазницы, нос и рот и по-индейски тихо пошли вдоль стены соседнего дома, заглядывая в окна. Нашли подходящее, облили бензином вату на палке, подняли коробку к окну, сунули в нее горящую вату и постучали.
В той комнате женщина, лежа на полу, играла с ребенком. Раздался жуткий визг. Бросив все, мы кинулись прочь по палисаднику, давясь смехом. В темноте за мной погнался какой-то мужик и догнал в подъезде, схватил за шиворот, потом за ухо и стал шипеть угрозы, брызгая слюной. Я испугался его злобного лица, заревел и стал каяться. В итоге он отпустил меня, а я пошел искать Димку, чтоб обсудить наше приключение…
На войне
как на войне
А еще у нас была вечная война со старухами с первых этажей. Одна из них, Аннушка, – просто изверг: если мяч попадал в ее палисадник с цветами, она почти всегда успевала выскочить раньше нас, хватала наш единственный мяч и колола его ножницами или шилом.
Лишь однажды она вернула нам его целым, и мы не верили своему счастью, а Аннушка дала нам всем по яблоку. Есть их мы не стали – вдруг отравленные. А потом узнали, что в Ленинграде умер морской офицер, один из трех ее сыновей, которые никогда к ней не приезжали, но которых Аннушка, как она сама говорила, вывела в люди.
И тогда мы дали клятву мушкетеров, что никогда ни словом, ни делом не обидим старуху, а будем беречь ее и защищать. Даже думали взять над ней тимуровское шефство, раз сыновья к ней не ездят, а, наоборот, умирают где-то за тысячи километров.
Однако Аннушка продолжила колоть наши мячи, и мы, пересовещавшись, решили, что как была она злобной и отсталой старухой, так ею и осталась, а сыновья ее правильно делают, что не навещают, и мы тоже объявляем ей бойкот, чтоб не было ей ни сна, ни покоя – узнает еще!..
Мы устраивали партизанские рейды: привязывали веревку к ручке ее двери и к такой же ручке двери напротив, где жила еще одна вредная бабка, и звонили в обе. Выглядывали из-за угла дома, представляя, как они дергают двери и не могут понять, кто там держит дверь с другой стороны. Интересно было б в подъезде посмотреть, как они выберутся, но это рискованно. А так мы вроде как ни при чем.
Иногда старухи на лавочке заводили с нами душевные беседы. Ты такой хороший мальчик, родители у тебя интеллигентные и симпатичные – зачем ты дружишь вот с этим Димкой, с другими хулиганами? Они тебя ничему хорошему не научат. Они ж обормоты. И выходки у них какие-то дикие. Кто из них может вырасти? Ты ведь начитанный, умный, не дружи с ними. Ты им скажи: не ходите ко мне больше! Нашел бы себе подходящую компанию.
На лавочке Аннушка не казалась такой уж злобной и даже улыбалась, а я кивал привычно, чтоб побыстрей отпустили. И даже соглашался, что дружить с дворовой компанией мальчишек вовсе не обязательно. Такие же разговоры старухи вели с другими мальчишками, явно недооценивая мушкетерскую нашу дружбу.
Иногда Аннушка приходила жаловаться к родителям. Нас послушно ругали, но толку от этого было мало: куда ж мальчишкам без футбола? И мы исправно заклеивали камеры мячей и зашивали покрышки капроновыми нитками – я достиг в этом такого мастерства, что однажды друзья с большим трудом смогли найти место ремонта.
После жалоб война на время стихала, а потом разгоралась с новой силой, и Аннушка иногда гонялась за нами по двору с мокрым полотенцем, которое она повесила сушить на самом видном месте. Погоня иногда переходила в мирные переговоры о том, какие права есть у Аннушки и какие – у нас. Мы доказывали, что драться мокрой тряпкой в нашей стране запрещено, а играть в футбол, наоборот, нужно и полезно, и никто не заставляет ее перегораживать двор своим бельем.
Аннушка хваталась за бок или за сердце, а нам смешно было смотреть, как представляется она больной, как тащится до лавочки у подъезда и тяжело на нее садится, вздыхает и стонет. Неприятно было, что это может обмануть кого-то из взрослых, и они будут, морщась, заглядывать нам в глаза. – Да что вы! Она вон только что гналась за Димкой и хлестнула его полотенцем тяжелым – гляньте, даже спина покраснела, вдруг что-нибудь повредила внутри. А если б он еще упал и голову пробил о камень – человека нельзя бить мокрым полотенцем, когда он бежит!
Аннушка казалась бессмертной, а все ее стоны и кряхтенье – свинским притворством. Но однажды она умерла. И я не мог пойти смотреть, как выносят гроб из ее квартиры. Лежал на диване, пытался читать книжку. Детские страхи ожили во мне, и что-то пряталось в кладовке или под диваном.
Она осталась со мной.
