Палка и кость, зубы и злость

Смотрю по ТВ хронику о том, как ставили памятник Виктору Цою на Бого­словском кладбище. Едет такой заурядный грузовик, в кузове – монумент и лопата. И чем ближе подъезжает к месту назначения, тем больше около могил и вдоль дороги заметно молодых людей – девушек и парней. Они ожидают. Притом мероприятие проходит совсем без помпы, никто из организаторов этих ребят не собирал.

Сразу вспомнился очередной день рождения другого великого поэта, чей монумент был воздвигнут в Воронеже по случаю 200-летия кумира. Открытие было шумное, но академические старики и профильные чиновники явно превалировали тогда над моло­дежью. Да, по-моему, мы (я и два товарища) были единственные из молодых, кто пришел к открытию Пушкина не по разнарядке, а – хотя бы из любопытства. Спустя 13 лет 6 июня по пути в редакцию – снова митинг. Любопытствую. Три десятка человек собрались полукругом, какой-то класс привели к памятнику (это называется патриотическая экскурсия в летнем пришкольном лагере), некий дед с бородой выступает: «Сегодня не просто день.., но и день самого великого в мире языка – русского языка!» Детишки с воспитателями – по струнке. Мрак. «Детей жалко», как говаривал знаменитый четвероногий воронежец, у монумента которому бородатые старцы пока не толкают речей.

Русский язык, говорите? Язык, он – живой, язык принадлежит улице не меньше, чем книгам. Язык не прославляют мероприятия, от которых несет пылью и мертвечиной.

«Цой жив» – утверждают его поклонники в день его
50-летия и 22 года спустя после гибели поэта. Так и есть. Ибо живы движения вокруг и около Цоя.

Пушкин был, несомненно, жив спустя 50 лет после рождения (хотя погиб в 37), он был жив и в конце XIX века, когда Достоевский произносил свою знаменитую пушкинскую речь, но не сейчас, не сейчас. Это устанавливается просто: память о нем больше не является той силой, что побуждает к действию молодых. Потому что поэт «глаголом жгет сердца…» здесь и сейчас. А Пушкин стал уделом книжников.

Кстати, если уж сопоставлять великих русских поэтов, то попарно: Пушкина и Высоцкого, Лермонтова и Цоя.

Итак, первая пара. Один родился спустя сто лет после смерти другого, оба блистали во всех доступных для своего времени творческих ипостасях, оба выдали на гора энциклопедии русской/советской жизни. Да, еще Высоцкий, благодаря известной песне, сумел многих убедить, что тоже остановился на «цифре 37», хотя прожил чуть больше. Короче, два солнца, два народных поэта…

Напротив Лермонтов и Цой – это луноликие кумиры. И как раз сравнивая их, можно ощутить разность эпох. Что их объединяет, кроме срока жизни в 27-28 лет? Разве что общий резонанс отклика их глаголов в душах современников. Печорин был для молодежи XIX века так же одновременно странен и манящ, как герой песни «Группа крови» или фильма «Игла».

Зато вопиющая разность творчества двух поэтов отлично поясняет различия эпох. Мы много слышали в школе о «золотом 19 веке». Все так. Даже далекий от сияния солнечного злата Лермонтов всем корпусом идей, структурой наследия подтверждает свою принадлежность к золотому веку. А Цой – это бронза, наскальный рисунок, это жест и нерв, а только потом … великая русская литература. Да и имеет ли она такое уж значение? Нет, по сравнению с одной единственной человеческой жизнью набело. Почему я начал с описания разных мемориальных мероприятий? Да потому что идолом сегодняшней социальности стало отбывание ролей. Не проживание, нет, а имитация. С утра подле памятника кумиру прикоснулся к высокому, потом отсидел полдня как офисная тля, периодически посылая позывные «друзьям» по Интернету, примирил гражданский долг с профессиональным, согласовал, учел, заверил, разослал, а вечером под водочку снова вспомнил о высоком. Под запись или (если повезло) в живой беседе с таким же имитатором. Или даже – с самим кумиром: только что посмотрел, как в столичном ночном клубе публику с бокалами развлекает голограмма Цоя.

О, и в «золотой век» имитировали подлинную жизнь напропалую, в этом, к слову, суть конфликта Печорина и Грушницкого. Однако тогда в имитацию приходилось вложить много сил, это была своего рода работа. Другое дело сегодня. Со времен Римской империи у человека не было в распоряжении столько, как сегодня, поставцов, девайсов и приспособлений, чтобы успешно казаться, а не быть.

Поэтому поэту нашего века уже не до проблематики «Пророка» и «героев времени». Всего, что можно заболтать и зажевать. Корпус идей отставлен на время.

С поэта достаточно жеста, подлинной интонации, вскинутой вверх головы, которые не сымитируешь даже с помощью ныне искусной голограммы. Но она хороша, как для увеселения публики клуба, так и для зримой иллюстрации той мысли, что за имитацией скрыта пустота. Что ж, каждой собаке – палку и кость, каждому волку – зубы и злость.