Газета,
которая объединяет

Экспортный вариант

Кто вспомнит о нобелевском лауреате?
Рубрика: Культура№ 86 (1514) от
Автор: Анна Жидких

Лет двадцать назад умный одноклассник уехал в Америку. На ПМЖ. Был несказанно счастлив, судя по редким, но эмоциональным весточкам «оттуда». По родному Воронежу, правда, даже поначалу сильно скучал. А в последнее время натурально зеленая тоска заела: со страшной силой потянуло в город, «знакомый до слез».

Долго ли умеючи: взять билет на самолет – и через энное количество часов переместиться из пункта «А» в пункт «В». Приземлиться, то есть, в Москве. А оттуда на двадцать пятом скором – всего-то ночка до заветного воронежского перрона. И вот отеческая почва, разогретая жарким летом, под ногами – на долгих две недели. Хватит времени обзвонить знакомых, узнать «последние известия». От этого желания и оттолкнемся.

Обошел Гоголя

Знаете, о чем в первую (!) очередь спросил человек, не видевший Воронежа два десятилетия (Я сама – мало сказать, удивилась)? О музее Бунина; появился ли он наконец в городе? Ответ, как вы понимаете, отрицательный.

«Как так? – искренне изу­млялся американец черноземного происхождения. – В Америке каждый, даже далекий от литературы господин знает двух русских поэтов, Пушкина и Лермонтова, и трех русских прозаиков – Толстого, Достоевского и Бунина». – «А Гоголь? – обороняюсь, как могу, а могу плохо. – Он что, менее известен, чем Бунин?» – «Конечно, – собеседник даже на секунду не задумывается. – Он же не нобелевский лауреат. А у них с регалиями строго…»

Не хочу спорить о вкусах (хотя тут – не во вкусах вовсе дело), сравнивать масштабы дарования, но… Появился в городе музей Есенина – кто ж против?! Но разве не логичнее было бы вместо того, чтобы начинать с нуля обустройство этого учреждения, все-таки заняться домом на Большой Дворянской, где в 1870 году появился на свет будущий мастер слова? И сделать там полноценный музей.

Так или иначе, я благодарна американцам за уважение к Бунину. Мы-то ведь вспоминаем о своем великом земляке разве что по случаю круглой даты – рождения или смерти. А тут – негаданный «привет» от иноземцев, заставивший еще раз присмотреться к этой фигуре. Попристальней; вдруг да и «перехватят» такой взгляд энтузиасты создания бунинского музея.

Ренэ Герра в помощь

«О возвращении нашем в Россию не могло быть никаких переговоров, т. к. мы ни в коем случае туда и не думали ехать. Были предложения, уговоры, на которые даже серьезно не отвечали, так они были нелепы при отношении к большевикам, какое было и есть у Яна…» – свидетельствовала жена Ивана Алексеевича, Вера Николаевна Муромцева, вспоминая о жизни в эмиграции. «Окаянные дни», выдавившие Буниных из России, оказались для первого русского нобелевского лауреата в области литературы пожизненной кошмарной действительностью, смириться с которой противоречило характеру «Яна». Да и после смерти писателя, упокоившегося на французском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, возвращения его на родную землю не произошло. Да, открыли в Воронеже, на отчем доме Бунина, мемориальную доску, заказали москвичу Бурганову памятник, и на том – финита…

А сколько интереснейших экспонатов мог бы хранить бунинский музей! Предметов, благодаря которым и Иван Алексеевич перестал бы для многих быть бестелесным идолом, и сама эпоха заговорила бы языком тех страстей, которые в 1920 году выгнали Бунина из постреволюционного отечества. Одна коллекция (писем, черновиков, фотографий, монографий, прочих документальных подлинников) известного французского коллекционера, фаната русской эмиграции Ренэ Герра, которую он выказывал готовность подарить воронежскому музею Бунина, имейся у нас таковой, чего стоила бы…

В досаде на отсутствие в городе музея хочется дать несколько штрихов к портрету Ивана Алексеевича, дабы читатель прочувствовал: мы – земляки сложного, противоречивого, очень эмоцио­нального, отчасти желчного и циничного, эгоистичного, капризного, самовлюбленного, но – безгранично талантливого, совестливого, невероятно ранимого и, по сути, очень доброго человека.

Любовь и смерть

Из книги воспоминаний Ирины Одоевцевой «На берегах Сены».

«…Он, как никто, умел заставлять слушающего переживать вместе с ним все его чувства и мысли, видеть его глазами, слышать его ушами. Граница, отделяющая Бунина от его слушателей, как бы исчезала.

– Это какая-то магия, гипноз, – рассказывал мне один очень нервный и впечатлительный поклонник Бунина. – Я просто боюсь его. Мы как-то ехали с ним в поезде, одни в купе. Бунин был очень взволнован, жаловался на свою судьбу. А я слушал и все с ним вместе переживал. И так же, как он, волновался. И вдруг он говорит – рука затекла, болит. И я чувствую, что и у меня болит рука – его рука у меня болит, понимаете? Я встал, вышел в коридор. Так всю дорогу и простоял. Мне страшно было. Я будто потерял себя».

Хорошо известно: Бунин прекрасно знал себе цену. Умел правильно оценить собственное произведение: кое от чего по прошествии времени не прочь был откреститься, а недооценка удач приводила его в ярость.

Обращаемся опять к Одоевцевой.

«Он тогда недавно издал «Темные аллеи» и возмущался, что их недооценивают и даже осмеливаются осуждать.

– Я считаю «Темные аллеи» лучшим, что я написал, – заявлял он запальчиво, – а они, идиоты, говорят, что это порнография и к тому же старческое бессильное сладострастие. Не понимают, фарисеи, что это новое слово в искусстве, новый подход к жизни!

Мне нравятся «Темные аллеи». Но меня удивляло количество самоубийств и убийств в них. Мне кажется, что это какое-то юношеское, чересчур романтическое понимание любви… Я говорю ему об этом очень осторожно.

Он сердито пожимает плечами:

– Вот как? По-вашему, незрело, романтично? Ну, значит, вы никогда не любили по-настоящему. Понятия о любви у вас нет. Неужели вы еще не знаете, что в семнадцать и семьдесят лет любят одинаково? Неужели вы еще не поняли, что любовь и смерть связаны неразрывно? Каждый раз, когда я переживал любовную катастрофу – а их, этих любовных катастроф, было немало в моей жизни, вернее, почти каждая моя любовь была катастрофой, – я был близок к самоубийству».

Одинокий гордец

Неудивительно, что автор «На берегах Сены» впечатляется горячими бунинскими признаниями такого рода; о холодности, надменности писателя легенды ходили толпами. «… Я бы не поверила, если бы мне сказали, что Бунин плакал. Мне трудно представить себе, что из его зорких, холодных глаз могут течь слезы.

– Не вяжется с вашим представлением обо мне – свирепый эгоист, эгоцентрик, мнящий себя солью земли? Так ведь? А о моей душе вы не подумали? У меня ведь душевное зрение и слух так же обострены, как физические, и чувствую я все в сто раз сильнее, чем обыкновенные люди, и горе, и счастье, и радость, и тоску. Просто иногда выть на луну от тоски готов. И прыгать от счастья. Да, даже и сейчас, на восьмом десятке. Хотя какое же у меня теперь счастье? Конец жизни похож на начало. Нищенская, грустная юность, нищенская, тяжелая старость. Сколько унижения, оскорблений! С протянутой рукой – парлэвуфрансэ, шпрехензидейч? Подайте великому писателю, Нобелевскому лауреату! Это при моей-то гордости – ведь я нечеловечески, я дьявольски горд, и почести и поклонения принимал всегда как должное…»

Подчеркивает Одоевцева и склонность Бунина к одиночеству.

«Обыкновенно он гулял один.

– Терпеть не могу, не переношу, – объясняет… – чтобы со мной рядом этакий ротозей порол всякую чепуху или, что еще хуже, восхищался идиотски: «Ах, какое фантастическое облако! А нарисовать – ведь не поверят!» А если шагает молча и смотрит, как корова на новые ворота, – тоже противно, тоже злит меня. Значит, брюхом всю эту красоту переживает. Сдерживаюсь, чтобы не послать его ко всем чертям в преисподнюю, где ему уже место заготовлено».

«Неотмщенность» за оскорбления

Мироощущение у него, как у всякого лирического поэта, было, конечно, трагическим. Единочувствования не находил нигде – вечный, неизбывный, непроходимый ад для не только уникальной творческой личности, но и – по-настоящему глубокой русской души.

«Терпеть не мог» Бунин многих, в оценках людей отличался быстротой и категоричностью. Кроме как к одиночеству, грозящему жестоким самоедством, подобные поведенческие крайности ни к чему не ведут.

«Все одни и те же думы, воспоминания, – находим в дневниках Ивана Алексеевича, датированных концом 49-го года. – И все то же отчаяние: как невозвратимо, непоправимо! Много было тяжелого, было и оскорбительное – как допустил себя до этого! И сколько прекрасного, счастливого – и все кажется, что не ценил его. И как много пропустил, прозевал – тупо, идиотски! Ах, если бы воротить! А теперь уже ничего впереди – калека и смерть почти на пороге». Те же настроения, еще в более усугубленном варианте, дублирует запись 1953-го – года кончины Ивана Алексеевича: «Замечательно! Все о прошлом, о прошлом думаешь, и чаще всего об одном и том же в прошлом: об утерянном, пропущенном, счастливом, неоцененном, о непоправимых поступках своих, глупых и даже безумных, об оскорблениях, испытанных по причине своих слабостей, своей бесхарактерности, недальновидности, и о неотмщенности за эти оскорбления, о том, что слишком многое, многое прощал, не был злопамятен, да и до сих пор таков. А ведь вот-вот все, все поглотит могила…»

Так вот: о «неотмщенности»… Отсутствие в Воронеже бунинского музея – из той же оперы. Не только ведь памятника в родном городе заслуживает великий писатель, которым гордится весь цивилизованный мир.