Газета,
которая объединяет

Дискуссия с окружающим миром

Профессор Лев Кройчик отметил юбилей
Рубрика: от
Автор:

Вчера весь умный Воронеж поздравлял с 80-летием Льва Ефремовича Кройчика – журналиста и педагога. Регалий, нажитых этой яркой личностью, столько, что «поштучное» их перечисление отхватит добрый кусок газетной площади; на такое расточительство я пойти не могу.

Посему ограничусь теми, что прикипели к юбиляру практически родимыми пятнами: профессор Кройчик – олицетворение факультета журналистики ВГУ, блестящий фельетонист (по-моему – единственный в Воронеже), театральный критик. И, в конце концов, просто порядочный человек; звучит буднично, но ох как нечасто встречается…

Лишняя корочка

– Что, дорогой Лев Ефремович, было самым интересным из того многообразия событий, которые вобрала в себя красивая цифра 80?

– Вы меня застали врасплох… По-моему, интересным было все. Начинаю перелистывать страницы биографии – всплывают вещи, давно, казалось бы, забытые. Детство, юность, более поздние времена… Что самое интересное? Пожалуй, война, с началом которой в жизни семилетнего мальчика все резко изменилось. И он начал взрослеть – интенсивно, как я сейчас, задним числом, понимаю.

– Это выразилось в оценках происходящего?

– Во всем выразилось. До вой­ны я был ребенком, выросшим на ярославском асфальте. Под колпаком заботы мамы, папы, дедушки, бабушки. Они за меня отвечали, и никаких проблем с обстоятельствами окружающей жизни не возникало. А началась война – выяснилось, что надо ходить в магазин. Стоять там в очереди за хлебом, выдаваемым по карточкам. На шишечке моей кровати висел рюкзачок с вещами – на всякий случай; немцы стояли километрах в 150 от Ярославля, в Калинине. Мы могли в любой момент эвакуироваться с госпиталем, в котором до войны работал папа. В первую же военную зиму приходилось пилить дрова. Я помогал дяде Коле; мы брали пилу, козлы, старую осину – и за дело. Тяжело, но – деваться некуда: мама на работе, папа на фронте. Плюс школа, начавшаяся в 42-м – с подготовкой уроков под коптилку, потому что свет выключали. Эту коптилку нужно было экономить – чтобы хватило до следующего вечера. И есть все время хотелось.

– По карточке только хлеб давали?

– Да, и очень мало. Помню, я устроил бунт, сказав домашним: «Вы меня объедаете!» И мама, которая была великим педагогом, сказала: «Хорошо, больше мы тебя объедать не будем. Ты ходишь за хлебом – проси, чтобы сразу отрезали твои 300 граммов. Их никто не тронет». Эти граммы делились на три кусочка; в комоде стояло блюдце, на котором я их хранил, распределив на утро, день и вечер. А однажды вдруг обнаружил, что все съедаю утром. Но вечером на блюдце почему-то лежит корочка. Я понял, что кто-то делится со мной, и сказал: хочу есть вместе со всеми… Это – эпизоды, но из них складывается восприятие жизни.

Человек шестидесятых

– Получается, самое тяжелое – и есть самое интересное?

– Конечно! Я ведь начался тогда – в смысле становления как человека, личности, что-то осознающей. Постепенно формировалось чувство ответственности – за то, что никто, кроме меня, не сделает. Я не преувеличиваю факт своего взросления, сопряженного, в том числе, и с явной опасностью. Однажды чудом не скатился с крыши, на которую со старшей сестрой Татьяной и другими подростками полез сбрасывать зажигательные бомбы; Ярославль довольно часто бомбили. Но именно ощущение взросления оказалось одним из самых серьезных за все мои восемьдесят. Следующее ощущение переломности жизни было, когда я женился. Началась другая реальность. Помню, вышли мы из ЗАГСа с женой – собралась маленькая компания отмечать это событие у кого-то на квартире – и я понимаю: все! Уже не один! И это тоже было очень необычно: жил беспечно, сам по себе – а тут бок о бок женщина, за которую нужно отвечать.

– А в каких вы вообще отношениях со временем? 80 лет пролетели быстро, проползли медленно?

– Ни то, ни другое. Жизнь идет и идет – как заведено, как полагается. Ни с большей скоростью, ни с меньшей. Другое дело, что все эти десятилетия – очень разные. Никогда, например, не стеснялся говорить, что я – человек шестидесятых, которые тоже формировали меня в значительной степени. Тогда я вышел на самостоятельную работу: окончил университет, оказался в редакции шебекинской газеты – это Белгородская область. Все мне там очень нравилось, но... редакцию ликвидировали. Поскольку упразднили Шебекинский район. И я услышал: «Иди либо инструктором райкома партии, либо секретарем по идеологии райкома комсомола».

– Веселенький выбор.

– Да. Я сказал, что таких вариантов не хочу: люблю живое дело, а не речи с трибун произносить. Тогда и не подозревал, что стану педагогом и мне все время придется восходить на амвон и что-то вещать. Пусть и другого рода эта трибуна.

Чтобы мозги работали

– А до нее вы как дошли?

– В 62-м году мы приехали в Воронеж, поскольку жена отсюда. Меня взяли ответственным секретарем в редакцию университетской многотиражки – и почти сразу я пришел читать лекцию заочникам филфака, педагог которых заболел. Нахальный был; спросили: «Можете читать «Технику газетного дела»?» – с уверенностью ответил утвердительно, хотя педагогического образования не имел. Тогда впервые вошел в аудиторию – и больше из нее не вышел.

– И практика показала, что это дело – ваше?

– Не знаю… Понимаете, люди все одинаковые – так я думаю. Каждый может войти в любую аудиторию и заниматься там тем, чем может заниматься. Только не каждый об этом подозревает. Если честно относиться к своей работе – если честно! – любой с ней справится. Мне кажется, основная вещь в существовании человека – не то, каким делом он занимается. А то, как к нему относится, во имя чего делает. Во имя рубля? Или во имя интереса к этому делу? Конечно, оплата преподавательского труда маленькая, материальные проб­лемы неизбежны, но разве это главное? Удовольствие оттого, что ты заходишь в аудиторию и видишь направленные на тебя глаза, думаешь, что и как сейчас скажешь... Такой вот секрет педагогики, другого я не знаю.

– Подпитываетесь, выходит, обратной связью?

– Да! И не скрываю того, что я, конечно, кровопивец. Вампир. Но ведь и студенты меня вампирят, да еще как! Две пары – это четыре часа напряжения жуткого! Нужно понравиться всем. Я не боюсь произнести, что – да, мне надо понравиться каждому! И не потому, что я – честолюбивый человек (а я – честолюбивый, поскольку честь люблю, причем не только свою). А потому, что нужно, как сказала Юнна Мориц, «власть держать над полным залом». Нужно! Чтобы люди тебя слушали, задавали вопросы. Чтобы у них мозги работали. Не для того, чтобы шли-бежали за тобой со шмайсером, стреляли от живота по твоей команде. А для того, чтобы задумывались о том, что собой представляют… Я люблю разговаривать с аудиторией. Потому что, мне кажется, могу сказать студентам нечто, позволяющее им вырабатывать в себе какие-то гормоны сотворчества. Мое дело, и как творца текстов в том числе – активизировать сотворчество окружающих.

Вежливость – самоуважение

– Что в вас осталось неизменным – с детства?

– Отношение к жизни. Оно, конечно, развивается, упрочняется, но в основе своей остается неизменным. Сохранилось письмо, которое сестра писала папе на фронт: «Левка такой насмешник! Все время надо мной смеется…» На всех наших детских фотографиях она сидит хмурая, а я улыбаюсь. Почему? Не знаю. Наверное, чувство юмора сильнее, чем у других, развито. А может, беспечности больше. Я не отношусь к людям недоверчивым. Иногда на этом прокалываюсь, но – что делать…

– А кто такой вежливый человек?

– Уважающий чужую точку зрения. Не говорю про азбучные истины – уступить место женщине, сказать спасибо-пожалуйста-извините; это – внешняя сторона вежливой жизни. Человек вежливый – тот, который осознанно эксплуатирует свою доброту во имя доброты других. Для меня слово «добро» очень важно. Любовь, добро, мысль – вот, наверное, в такой последовательности перечислил бы я свои ключевые слова.

– А антипод вежливости – что?

– Хамство. Неуважение к людям. А человек, не уважающий окружающий мир – он и себя не уважает. Я как-то сформулировал понятие пошлости. Что она такое? Неуважительное отношение к себе и – следом – к окружающим.

– Отсюда вытекает, что вы чужое мнение, даже противоположное вашему, принять способны?

– Каждый из нас имеет право на собственное мнение. Особенно человек, связанный с журналистикой, с практической творческой деятельностью. Он просто обязан это мнение высказывать! Все сегодняшние крики насчет того, что главное – ловить ухом мнение начальника или деньгиимущего (в чем нас пытаются убедить, говоря о современной публицистике) и это мнение излагать – ерунда. Нет публицистики как рода деятельности без авторского мнения, без наличия собственной точки зрения. Но моя точка зрения – лишь один из вариантов оценки действительности. Я не Бог, не небожитель. Могу заблуждаться – искренне, не сознательно. Более того, имею на это право: чего-то не знаю, не понимаю до конца. Поэтому, говорю студентам, давайте соединять наши варианты оценки действительности; это и есть сотворчество. Ведь в чем смысл существования человека? В том, что он находится в постоянном диалоге с тремя кругами: «я и Вселенная», «я и общество», «я и я». Я, Кройчик Лев Ефремович, непрерывно веду дискуссию с окружающим миром. При том, что человек – лидер внутри того мира, который организован им самим. Путь, избираемый каждым из нас, связан не с тем, что мне приказывают – «копай отсюда и до конца жизни». А с тем, что я сам знаю: если не выкопаю – жизнь прекратит течение. Потому что существую не на автомате, а на самосознании. И понимаю, что жизнь, которая – вечный поиск, вечное самотворение – требует постоянной работы души.

P.S. Хотела назвать материал «Львиная доля», да не решилась. Хотя Лев Ефремович вряд ли бы рассердился: уважаемый юбиляр «ловит» непосредственное слово с большей жаждой, чем иной «юноша бледный со взором горящим»…