«Театр – это серьезный разговор»

Ведущий актер театра кукол «Шут» Михаил Каданин получил режиссерское образование и уже поставил два спектакля, в прошлом году стал лауреатом премии «Браво!» по итогам сезона, а этим летом удостоился звания заслуженного артиста Воронежской области.

СЧАСТЛИВАЯ ТРОЙКА

– Вы хотели стать артистом драматического театра, но по стечению обстоятельств стали работать с куклами. Не жалеете о том, что не сыграете, к примеру, Гамлета или одного из Карамазовых, смотря в глаза публике?

– Для этого нет никаких причин. Я попал в театр кукол по счастливому стечению обстоятельств. В 14 лет увлекся театром, три года ходил в студию. Как-то со временем пришло понимание, что мне очень нравится выходить на сцену и заниматься лицедейством. Поехал в Екатеринбург поступать с надеждой, что стану актером театра драмы и кино. Но я к этому никак не готовился, к тому же у меня был дефект речи: картавость с детства. И на экзамене по сценической речи мне не поставили удовлетворительную оценку. Все: можно было ехать домой.

Но мне подсказали, что проходит набор на курс артистов театра кукол, и пошел попытать удачи. Там я почему-то понравился мастеру – Сергею Константиновичу Жукову, и он как зав­кафедрой повлиял, чтобы мне хотя бы троечку поставили по сценречи.

– Но вы исправили дефект. Как?

– Хирургическим способом. У языка есть уздечка, и ее надо очень долго растягивать с помощью определенных упражнений, но есть и быстрый способ – «чик» в стоматологии. А потом уже логопед, упражнения и тренировки. Чудеса не происходят после такого вмешательства, все равно приходится учиться правильной артикуляции, разве что это выходит быстрее.

Тогда вопрос стоял ребром. Если бы не исправил этот дефект в кратчайшие сроки, это было бы приравнено к профнепригодности, меня бы просто отчислили.

СТРЕСС ОТ ВОЛЬХОВСКОГО

– В воронежский театр вас пригласил лично Валерий Вольховский, легендарный режиссер театра кукол и народный артист. Что его школа вам дала?

– Мы с ним успели выпустить, к сожалению, только один спектакль, он ушел из жизни в 2003 году. Валерий Абрамович был режиссером жестким, требовательным. И для меня, молодого человека, который только окончил институт, попасть к Вольховскому было определенным стрессом, так как нам довелось работать быстро.

Что такое школа Вольховского? Все-таки я открывал для себя мастера уже после его ухода. Пока с ним работал, действовал как-то по наитию. Его образы и смыслы, закладываемые в постановку, не были мне досконально понятны. Лишь позже, анализируя, раз за разом выходя на сцену в его спектаклях (а позже я получил роли в разных его работах на вводах), стал понимать, что он хотел сказать и почему построил все именно так. Пришло осознание, что его режиссерская работа настолько глубока, что испортить ее почти невозможно.

– Значит ли это, что Валерий Вольховский не давал свободу поиска образов артистам?

– Он, скорее, создавал некую «траншею» для артистов, которую надо было раскапывать. И чем глубже артисту удавалось ее раскопать, тем интереснее получалась роль. Это не отменяет актерского поиска и предложений. Во время работы над «Дон Кихотом» мы тоже предлагали какие-то свои находки, что-то он брал, что-то нет, а иногда бывало, что даже хвалил за актерский «взнос».

Спектакль – это сотворчество. Поиск – это хорошо, но режиссер видит историю целиком, а потому понимает, что подходит, а что не очень. Да и артисты – народ увлеченный, надо нас иногда «приземлять». Но мы не обижаемся – есть театральная этика, которая говорит, что режиссер главный.

– И вы допускали подобное?

– Да, позволил себе так думать однажды в работе с Вольховским. У меня был монолог, который я читал на авансцене. По сюжету я появлялся там лежа, обхватив колени, а потом, как и сказал мне Валерий Аркадьевич, вставал во весь рост и начинал рассказывать. Каждый раз, когда играл эту сцену, думал, что мастер не прав. И уже через какое-то время, когда режиссер ушел из жизни, а спектакль мы играли и играли, подумал: «А вот попробую иначе, буду в динамике – появляться лежа, далее, поднимаясь с колен, а потом во весь рост произносить текст». Решил попробовать на спектакле. Так и поступаю: приподнимаюсь чуть-чуть, говорю и вдруг понимаю, что сцена выстроена так, что не могу этого сделать, так как это спровоцирует неоправданную паузу. До меня доходит, что Вольховский-то был прав! С тех пор я никогда не позволял себе менять мизансцены, потому что обычно в них уже все продумано режиссером, прожито его сердцем.

НА СЦЕНЕ – ЧУДЕСА

– Вы пробуете себя в режиссуре, поставили два спектакля на сцене театра «Шут». Что ближе?

– Мне нравится и то и то. Но в актерстве я дольше, поэтому понимаю здесь больше. Но, наверное, режиссура со временем станет моей основной работой, потому что возраст приходит. (Смеется.) С годами что-то где-то уже и не тянешь: тут косточки болят, там трещат. У нас есть даже профес­сиональное заболевание – остеохондроз. Кукол надо долго держать, а они бывают тяжелыми.

– А какой театр кукол вы хотите делать и видеть на сцене?

– Живой, интересный для современного зрителя, и при этом он не должен людям угождать. Есть проблемы, о которых хочется с аудиторией говорить, чтобы она, выходя из театра, могла о чем-то задуматься. В спектаклях должна быть тема, идея и сверхзадача – то, какой шлейф после них остается.

Я хочу, чтобы театр кукол удивлял, чтобы в нем было чудо. Театр кукол из неживого делает живое. Хочу, чтобы он оставался театром кукол. Большое количество спектаклей, которые я вижу сейчас на фестивалях, вызывают во мне странные чувства: все хорошо, но при чем тут театр кукол? Хочу, чтобы в моих спектаклях неживое – кукла – обретала жизнь. Чтобы главная идея спектаклей передавалась с помощью куклы, потому что у нее огромное количество возможностей. И еще хочу, чтобы мой театр приглашал к диалогу, удивлял, позволял засмеяться и заплакать.

Театр – это серьезный разговор, потому что приходят взрослые люди, берут кукол и играют «Три поросенка». А значит, мало выйти и просто сказать текст, из этой истории публика должна что-то извлечь.

– Вы считаете, что кукла талантливее актера, который ее ведет?

– По-разному бывает. Есть куклы, которые настолько классно выполнены художником, что им лучше не мешать, они сами все сделают. С какими-то надо приложить усилия, они капризные, к ним важно относиться с уважением.

Что есть кукла? Это мой инструмент. Можно взять скрипку Страдивари, а можно скрипку из фанеры. Обе будут звучать, но ведь и огромная разница в звучании будет. А с другой стороны – Паганини сыграл на одной струне. Многое зависит от мастера.

– Вы можете назвать себя Паганини?

– Да вы что! Конечно, нет! Но я видел таких мастеров, стараюсь к ним стремиться.

– Что для вас означает звание заслуженного артиста Воронежской области?

– Ответственность и аванс. Важно держать эту марку и уровень, в то же время расти и совершенствоваться в своем мастерстве дальше.